Шел 1942 год.

 

В нагорной части Баку, на углу улиц Второй Параллельной и Мирза Фатали, с весны, как всегда, стало оживленно.

 

У керосиновой лавки Пальтона-Абасгули спозаранку усаживались старушки и пожилые мужчины. Бог весть, чем только они не торговали. Здесь всегда можно было купить халву и семечки разных сортов, жвачку, леденцы-петушки... Люди выносили все это на улицу с удовольствием, не для того, чтобы нажиться на своем нехитром товаре, скорее, чтобы поделиться с другими, принести радость детишкам и взрослым - беззаботной и несмышленой ребятне и горько отягощенным тяжелыми думами о фронте старшим.

 

Так и шли дни. При тех скудных средствах, которые давала им жизнь, люди были далеки от чванства и хвастливости, скопидомства и стяжательства, и никому, даже внешне всегда угрюмому участковому Атанде Газанфару, не приходило в голову их разгонять, потому как все знали, что это были не спекулянты, а люди добрые. Их дети и внуки с первых дней войны добровольцами пришли в военкомат. Кто был направлен на учебу в Тбилиси, кто прямо в действующую армию.

 

И Пальтон-Абасгули, хозяин полутемной керосиновой лавки, никогда не сердился на них, хотя они и мешали ему вести торговлю. Зимой и летом он неизменно носил пальто с засаленными карманами, латками на рукавах, но всегда с чистым и почему-то приподнятым маленьким воротничком. Так и звался этот старичок «Пальтон-Абасгули», ибо улицу хлебом не корми, а не отнимай права пристегивать прозвища, на которые никто не обижался. Мы, тогдашняя ребятня, знали, что Али-Паша - старший сын Абасгули - с первых дней войны укатил невесть куда. Только через два месяца он написал отцу, что учится на танкиста, что зря его учат, он и так все знает и что, наверное, убежит прямо на войну. Передавал привет своим друзьям и агитировал их приехать, чтобы сколотить свою команду.

 

Тофик - младший брат Али-Паши, обычно пропадавший с нами на улице, в последнее время редко показывался, появлялся на улице к вечеру и угрюмо присаживался на край лавки у ворот, где жил Сеид-Ага, военком нашего района.

 

Когда подъезжала блестящая черная «эмка» и Сеид-Ага кряхтя вылезал из задней кабины, Тофик вскакивал и, подойдя к нему, говорил:

 

- Ну что, будет? Прошу вас, да, дядя Сеид, очень прошу!

 

Тучный, вспотевший Сеид-Ага хмурился, утирая свою лысую голову и лицо скомканным платком, и деланно возмущался:

 

- Опять ты! Пожалуйста, дай жить, да! Дома тоже покоя нет от тебя!

 

Тофик осторожно ступал за ним до самой лестницы. Сеид-Ага окончательно сатанел:

 

- Отвяжись! Что ты хочешь от меня? Не имею права, понимаешь, не имею!

 

Старый Гаджи-Солтан был некогда грозой бакинских селений. Рассказывали, что в свое время бедняк Гаджи сумел разбогатеть, хотя и остался неграмотным. Потом он помогал бедным, на его деньги обучались в гимназии дети неимущих, которые сейчас занимали большие должности. Это он в свое время построил кварталом ниже нашей улицы баню, которая и называлась Гаджи хамамы - баня Гаджи. Еще рассказывали, что во время мусавата он прятал у себя людей, которых искали полицейские. Все об этом знали, даже городовой, но никто не смел его тронуть.

 

Гаджи имел большую семью: семь дочерей и сына, которых он с ранних лет заставлял работать и учиться. Мудрый был он человек. Иногда, особенно к концу лета, за ним приезжали на фаэтонах его односельчане, и он, взяв с собой жену, недельку другую отдыхал на даче. Каждое его возвращение для нас было настоящим праздником. В больших плетеных корзинах он привозил виноград, инжир, фисташки и, усевшись на лавке, раздавал все это детям квартала.

 

...После полудня, когда спадала жара, сыновья Сеид-Аги - Фика-Картоф и его младший брат Курбан спускались на улицу. Скомкав сотенную, они привязывали к ней нитку и бросали ее на тротуар. Курбан брал моток ниток и, разматывая его, отходил на десяток шагов, а в нескольких местах накрывал и без того невидимую нитку газетными обрывками и мусором. И вот появлялась какая-нибудь старушка. Заметив сотенную, старушка, оглядевшись, сгибалась, чтобы поднять ее, а она почему-то медленно, но рывками продвигалась вперед. Полагая, что это делает ветерок, старушка убыстряла движение. И тогда громкий хохот двух братьев заставлял ее понять, что это старый розыгрыш.

 

Однажды, когда после полуденного зноя Картоф-Фика принялся за свое любимое занятие, Тофик, увидя это, вдруг подскочил и надавал ему несколько увесистых оплеух. Бросив и нитку, и сотенную, Картоф с визгом кинулся к себе наверх. Через секунду с веранды посыпались проклятья. Мать пострадавшего, тетя Ася, поносила всех, но как только открылась дверь с противоположного балкона и заспанный Гаджи недовольно выглянул, чтобы узнать в чем дело, она мгновенно исчезла.

 

А к вечеру, когда на улице было оживленно и из машины выползал Сеид-Ага, все и началось. Быстро сбегая по лестнице и таща за собой упирающегося Картофа, Ася дала волю своим чувствам.

 

- Говорила тебе, поменяй квартиру! В этом бандитском квартале не будет нам житья! До того обнаглели, что уже на твоего родненького сына поднимают руки. Вот, полюбуйся! Неблагодарные, бессовестные люди!

 

Картоф стоял, понуря голову. Сеид Ага приподнял за подбородок его голову и, увидев заплывший глаз, с гневом обратился ко всем на улице:

 

- Какой собачий сын это сделал?

 

Сразу наступила тишина. Из парикмахерской на улицу вышли Ашот и Сема, старые мастера, которые никогда не позволяли себе оставлять клиентов.

 

- Есть мужчины здесь или нет? - свирепо продолжал Сеид-Ага. - Ублюдки, бесчестные люди! Всех вас надо отправить на фронт! Тогда вы поняли бы!..

 

Неожиданно вперед вышел Тофик.

 

- Я это сделал. Пусть только еще раз посмеет повторить свои дурацкие проделки!

 

- Ты? Ты посмел? - свирепо переспросил Сеид-Ага, медленно подходя к Тофику. Пальтон-Абасгули пытался встать между Сеид-Агой и сыном. Одним движением руки Сеид-Ага отшвырнул его и, подойдя вплотную к Тофику, схватил его за волосы. Тофик, побледневший, стоял, не двигаясь с места. Женщины и мать Тофика голосили и причитали вовсю. Только Гаджи, которого сгоряча не заметил Сеид-Ага, невозмутимо сидел, касаясь своей окладистой бородой верхушки чомаха.

 

- Не тронь мальчишку, - вдруг сказал он, едва Сеид-Ага попытался сдвинуть Тофика с места. - Говори со мной. Кажется, ты забываешься, Сеид!

 

Сеид-Ага дернулся, засуетился и, вдруг развернувшись, залепил звонкую пощечину своему сыну. Схватив его за шиворот и подталкивая к лестнице, Сеид-Ага удалился.

 

Гаджи, подозвав Тофика, проговорил:

 

- Сынок, завтра поедешь в Бузовны. Будешь там жить и помогать по хозяйству. А ты, Абасгули, - бросил он, - приготовь ребенка в путь.

 

Без Тофика нам было скучновато да и боязно ходить в соседние кварталы на игры. И без того хмурый Абасгули выглядел совсем мрачным. Но службу свою нес исправно. Больше того, после отъезда Тофика задерживался в лавке допоздна: мало ли кому что понадобится?

 

Сеид-Ага больше не подъезжал на машине к дому, а выйдя из нее за квартал, быстрыми шагами входил во двор и, ни с кем не поздоровавшись, взбегал к себе.

 

Однажды утром на улице появился Газанфар и направился к лавке Абасгули, В руках у него была маленькая бумажка. Через минуту взволнованный Абасгули и Газанфар вышли и стали подниматься к Гаджи. Мы чувствовали, случилось что-то невероятное, иначе никто бы не посмел с утра беспокоить Гаджи. Учтиво пропустив вперед степенно ступавшего Гаджи, Газанфар и Абасгули медленно спустились за ним. А произошло вот что. Сеид-Ага призвал в армию Тофика, которому не исполнилось еще шестнадцати лет.

 

Вся троица вошла в приемную военкома и направилась к нему в кабинет:

 

- Скажи, Сеид, у тебя была когда-либо мать? То, что у тебя нет совести и чести, это всем известно. Но то, что ты затеял, тебе даром не пройдет!

 

Сеид-Ага вытянулся, побледнел и, приложив обе руки к груди, божился всеми святыми, что никакого зла не имеет ни на Абасгули, ни на Тофика. Клянясь двумя детьми, обещал исправить ошибку.

 

- От этого собачьего сына все можно ожидать, - горячился Газанфар. - Гаджи, клянусь, даже и ты не знаешь, какой он пройдоха. Мне зять рассказывал, какой однажды Сеид проделал номер со своим руководством. Несколько лет назад когда Сеид работал в Евлахе, к нему прибыла комиссия во главе с начальником. В первый же день приезда он устроил им пиршество, но они почему-то отказались. Тогда за скромным завтраком он подсыпал на кухне каждому в тарелку слабительное. К полудню у них разболелись животы. Сеид-Ага подучил местного фельдшера сказать, что это малярия. Сам он вызвался лечить травами, которые якобы хорошо знала его первая жена. На второй день членам комиссии стало лучше, а на третий Сеид настоял на том, что обязательно надо попить целительной водички из родничка. Вот там-то было все заранее приготовлено: освежеванные барашки висели прямо на дереве, вокруг нескольких мангалов сновали его родственники. А на обратном пути он устроил прямо цирк.

 

У дороги, через десяток-другой километров, он расставил своих людей, которые за бесценок продавали мешки с яблоками, арбузами, дынями. Причем при покупках Сеид скромно стоял в стороне - мол, я не вмешиваюсь в ваши дела, а члены комиссии едва успевали приговаривать, как хорошо жить в районе и как все дорого на бакинских базарах.

 

Вскоре Сеид-Ага от нас переехал...

 

Гаджи вернулся с дачи, и наша уличная жизнь вновь вошла в привычное русло. Мы опять без устали играли, возобновили походы в соседние кварталы, которые по-прежнему возглавлял Тофик. Сеид-Ага уже не работал в военкомате. Вместо него был новый товарищ, подполковник Мурадов.

 

...С утра улица бурлила. Абасгули сидел у лавки, опустив голову, плакал. Рядом стояли Гаджи, Газанфар и всячески его успокаивали. Все знали, что за ночь бедный Абасгули обегал весь город, всю родню, но нигде не нашел Тофика. Вечером, когда на землю упала прохлада, у меленького костра, разведенного возле ворот двора Гаджи, собралась вся улица, и каждый высказывал свои догадки насчет таинственного исчезновения Тофика. Только я молчал. Я боялся выдать тайну, которую мне доверил Тофик. Он просил меня никому ничего не говорить - через несколько дней он сам подаст о себе весточку.

 

- А ведь кто-то из ребят должен же знать? А ну-ка, подойдите сюда! - вдруг, громко позвал ребят дядя Сема.

 

Мы подошли ближе к костру, и только я продолжал опять стоять на своем месте.

 

- А ты почему стоишь? Подойди, сынок, не стесняйся, - обращаясь ко мне, сказал дядя Ашот.

 

Я готов был расплакаться. Я видел страдания Пальтона, опечаленные и встревоженные лица соседей, но выдать тайну не мог, потому что Тофик взял с меня клятву молчать.

 

- Не плачь, сынок, - поглаживая меня по остриженной голове, тихо проговорил Гаджи и, обращаясь ко всем, сказал:

 

- У нас на улице ребята растут умные и хорошие, если бы они знали, то сказали бы...

 

Я готов был провалиться сквозь землю.

 

...Через три дня на улице появился какой-то парень, подошел к лавке и растерянно огляделся вокруг. Затем, увидев парикмахерскую, вошел в нее. Через минуту с громкими криками оттуда выбежали дядя Ашот и дядя Сема. У дяди Анюта в руках был клочок бумаги, и он, радостно потрясая ею, подбежал к сидевшему около Гаджи Абасгули.

 

- С тебя муштулук*, Абасгули! Слава богу, я же говорил, что все будет в порядке! Клянусь своей головой, недаром я поставил свечку в армянской церкви!

 

Дядя Ашот продолжал свои радостные восклицания и при этом сильно пританцовывал. Гаджи, чихнув от поднятой им пыли, поднял руку и велел ему остановиться.

 

Он сердито взял бумагу, почтительно протянутую старым парикмахером, повертел ее в руках и, пожав плечами, вернул Ашоту. Ашот пробежал глазами записку, затем, улыбнувшись, стал громко читать:

 

«Дорогой отец! Ты всегда говорил, что надо быть там, где тяжело людям. Нашей улице сейчас плохо и тяжело. Потому я еду к Али-Паше и буду вместе с ним мстить фашистским псам. Все будет хорошо. Всем на улице передай мой салам. До скорого свидания. Пусть Гаджи-баба* не скучает. Мы вернемся, еще будем с ним собирать урожай на даче. Тофик».

 

Абасгули, положив голову на согнутые колени, плакал, и тогда мне показалось, что нет на свете никого ближе, чем эти суровые и скорбно стоящие вокруг люди, не знающие и не ведающие чужого горя, чужой радости, ибо все было их и во всем чужом они прежде всего видели свое родное, близкое…

 

К концу сентября на улице стало чуть веселее. Пришли письма от Али-Паши и Тофика, которые писали, как им служится, какой у них танк, как они уже побывали в первом бою и какой замечательный у них командир-генерал, как все солдаты его любят и уважают. Читали письма всей улицей и не было у нас большей радости, чем эта, и большей гордости за улицу, за Абасгули, за всех, всех...

 

Однажды в теплый субботний день, неожиданно выдавшийся в ноябре, на улице, как всегда, появился наш старенький почтальон Гулам даи. Он зашел в лавку Пальтона и протянул письмо. Обычно он рассаживался в лавке и, несмотря на запах керосина и слежавшегося мыла, ждал, когда письмо будет прочитано, затем не спеша выпивал стаканчик чая делился последними новостями и потихоньку двигался дальше.

 

На сей раз он протянул письмо в конверте и, засуетившись, ушел, хотя Абасгули уже заваривал свежий чай.

 

Пригласив к себе Ашота, который считался на улице вполне грамотным человеком, Абасгули выглянул из лавки, не увидев покупателей, повесил табличку «Перерыв», уселся на свой табурет и приготовился слушать.

 

Дядя Ашот степенно надел роговые очки с треснувшим стеклом, аккуратно вскрыл конверт и начал читать:

 

«Дорогой товарищ Мамедов! Ваши сыновья Али-Паша и Тофик Мамедовы...».

 

Голос его вдруг пропал, он начал покашливать и бросать тревожные взгляды на Абасгули.

 

- Читай, Ашот, читай, - не открывая глаз, промолвил Абасгули.

 

- Подожди минуточку, что-то очки меня не слушаются, я сейчас их прочищу и приду.

 

Дядя Ашот, оставив недоумевающего Абасгули, осторожно вышел из лавки и направится к дому Гаджи. Через некоторое время к лавке подошли Гаджи-Солтан, его сын, дядя Сема... Собрались и мы. Абасгули, смутно догадывающийся о том, что случилось нечто невероятное - иначе стал бы заболевший Гаджи вставать с постели, тоже вышел к дверям. Взрослые стояли с суровыми, каменными лицами. Никто не промолвил слова.

 

- Аббас! Наберись мужества, великое горе пришло к тебе. Это были не только твои сыновья, но и наши, - по щекам Гаджи текли слезы и, падая на его седую бороду, исчезали в ней. - Они были героями и по-геройски погибли, не посрамили, Аббас, твоей чести, нашей чести.

 

Поминки проходили по установленному обычаю, только без моллы. Гаджи их не любил и каждый раз говорил молле Джафару: «Не люди аллаха вы, а пиявки земные». На это молла Джафар прискорбно, словно перед ним был сам бог, разводил руками, мол, что поделаешь, Гаджи есть Гаджи и ему все прощаем.

 

Пролетела зима. Весеннее солнце ласково согрело крыши домов. Все чаще стали выходить на улицу старики. Деревья начали распускать листочки, приближался новруз*, отчего как-то становилось теплее и радостнее на душе. К вечеру прямо на мостовой разжигали большой костер, и все мы по нескольку раз перепрыгивали через него. Как-то утром в воскресный день опять собрались все вокруг Гаджи. Рядом с ним сидел Абасгули. Говорили о погибших. Сын Гаджи, Мухтар, вынес пустой поднос. Гаджи-Солтан встал и тихо начал свою речь.

 

- Ничто не остается на этой земле вечно, кроме памяти. Память и дела людей. Скоро и меня призовет Аллах на свой суд. Я оставил после себя детей и вот эти деревья, посаженные в далекой молодости, - он рукой показал в сторону старого тутовника и инжирника. - Каждый в жизни создал немало, но сегодня все мы должны сделать нечто большее, что бы осталось в памяти людей. Улица наша не в стороне находится, мы тоже воюем, хотя и не стреляем в этих бешеных псов. И вот я решил, давайте купим у государства один... танк и назовем его «Мститель»… А для этого нужны деньги, большие деньги. - Он запустил руку в карман и начал вытаскивать оттуда драгоценности: несколько колец, сережки. Вскоре на медном подносе выросла сверкающая маленькая горка. - Вот, берег все это для детей, для «черного дня», но у нас, у нашей улицы никогда не будет верного дня! И пусть этот подарок будет живым памятником о нас, - убежденно добавил он.

 

Толпа постепенно стала редеть. Сначала ушли Ашот и Сема, затем Газанфар, Абасгули... Гаджи тяжело опустился на скамью. На широком подносе сиротливо сверкала кучка камней и золота. Однако вскоре соседи один за другим стали возвращаться. Каждый из них подходил к подносу и ссыпал все, что имел.

 

Наутро Газанфар, Абасгули и Мухтар направились в город. Они по очереди несли небольшой, но увесистый мешочек. А через несколько месяцев, кажется, в июне неожиданно появился у нас на улице новый военком Мурадов. В одно мгновение вокруг него образовалась плотная толпа людей, и даже нам было трудно протиснуться в первые ряды.

 

- Слушайте все! - крикнул Мурадов, и голос его дрогнул. Откашлявшись, он достал из кармана очки, не спеша надел их и принялся читать письмо, которое держал в руках:

 

«Дорогие земляки, бакинцы! Ваш подарок получили «Мститель» из Баку творит чудеса! Экипаж сформировали не скоро, потому что желающих было много. Решили доверить самым смелым, самым отважным. «Мститель» дерется геройски. Ваша бакинская нефть помогает нам громить фашистов. И если вы будете так же геройски работать и помогать нам, то победа наступит скоро!»

 

...Давно уж нет в живых Гаджи-Солтана, Абасгули, Газанфара и многих других, нет и ветхих домов, керосиновой лавки, старой парикмахерской. Кануло в прошлое наше безмятежное детство. Растет новый город, растет новая малышня, со своими играми, своими заботами и надеждами.

 

По воскресеньям бакинцы водят детей в Нагорный парк любоваться прекрасным городом, широко раскинувшимся над бухтой. В одном из тенистых уголков парка стоит огромный каменный танк над могилой генерала-танкиста. Я, мои два сына добавляем к лежащим здесь букетикам несколько алых гвоздик.

 

- Ничто не остается на земле вечно, кроме памяти, - говорю я им, - кроме памяти, которая всегда жива.

 

Ариф Мансуров

 

----------------------------------------------------------

* Баба - дедушка

* Муштулук - подарок за радостное сообщение.

* Hoвруз - весенний праздник труда.